Любовник Большой Медведицы - Страница 65

И лечу в душную, горячую пропасть.

— Вставай! — слышу сквозь сон суровый голос.

Меня дергают за руку.

Открываю глаза — и слепну от света карманного фонаря. Когда глаза привыкают, вижу в комнате несколько полицейских. В руках у них револьверы.

Потихоньку прихожу в себя. Так, пистолет в боковом кармане куртки. А куртка где? Хотя нельзя мне драку учинять!

— Имя и фамилия? — спрашивает по-деловому тот же голос.

— Антоний Петровский.

Зузя хихикает.

— Ой, потешный какой пан Владя! Он, паны полицианты, не протрезвел еще! Погулял хлопец, хе-хе!

Гнусная тварь, так это она меня продала!

— Одевайся!

Вылезаю из постели, начинаю неторопливо одеваться. Я целиком на свету, но вовсе того не стесняюсь. Все равно мне.

— Позабавился, кавалер! — все тот же хриплый бас, будто издалека откуда-то.

Кто-то смеется, Зузя похабно хихикает.

Чувствую на запястьях обжигающе холодное железо наручников. Что-то очень важное случилось. Но что?

Выходим в сени. В спину мне глядят чуткие револьверные дула. Светят фонари.

— Я всегда в порядке, пане начальнику, — слышится позади шепот Зузи.

Идем по улицам. Ухмыляется месяц, лоскуты снега весело кружатся над землей. Минуем двоих мужчин с палками в руках. Ночная стража.

Отводят меня в комиссариат. Назавтра — допрос, протокол. Приводят на очную ставку Альфреда, Альфонса и Альбина Алинчуков.

— Знаешь его? — спрашивают Альфреда.

— А как же, — отвечает, злорадно усмехаясь, контрабандист.

— Он тебя подстрелил?

— Он. Вышел перед нами и стал стрелять. Ограбить хотел!

Братья Альфреда тут же его слова подтверждают. Не прерываю их. Пусть несут, чего хотят! Все это — глупость в сравнении с другим…

Потом расспрашивают меня. Я повторяю, что рассказал раньше. Все в точности, как произошло. Все мне вспоминается до мельчайших деталей. Но вижу ухмылки, вижу, как переглядываются понимающе. Тогда вообще перестаю отвечать на вопросы.

На четвертый день после ареста, в пятом часу вечера, выезжаем из Ракова до Ивенца, к следователю. Едем на санях. Я — на заднем сиденье, между двумя полициантами.

От рынка едем на Слободку. Минуем дом Трофидов. Я смотрю в их окна. Кажется, вижу за стеклом чье-то лицо. Может, Янинка?

Выезжаем на мост. Сколько раз проходил здесь один и с хлопцами. А теперь…

Постепенно смеркается. Мороз сильный. Наручники жгут запястья, прячу руки глубоко в рукавах. В воздухе крутятся мелкие лоскуты снега — движущееся, сверкающее кружево, и земля за ним необыкновенно празднична.

Сбоку дороги — деревья. На их колышущихся ветвях тяжелые сугробки. Вдоль тракта бегут вдаль телеграфные столбы. Я слышу монотонный, низкий, дрожащий гул в проводах.

Полицианты достают папиросы, закуривают. Угощают меня. Я отказываюсь.

— Не куришь? — спрашивает один.

— Курю, но свои.

— Разумно, — замечает другой.

Фурман погоняет, но кляча шлепает потихоньку, убыстряясь только тогда, когда слышит свист кнута.

С востока дует холодный, пронизывающий ветер. Колет левую щеку, ухо. Вынимаю руки из рукавов, кое-как поднимаю воротник.

Снег сыплется все реже. Наконец, прекращается вовсе. Проглядывают звезды. Месяц упрямо карабкается вверх. Важный такой, задумчивый, вовсе на меня не смотрит.

В голове моей проносится множество мыслей, вязких, бесформенных. Приходят, уходят, не задерживаясь. Мне все безразлично.

Полицианты болтают про какие-то прибавки на родине. Часто прерываются. Вдруг один спрашивает другого:

— Знаешь Сашку Веблина?

— Знаю. Брат той брюнетки. Как ее имя-то?

— Феля.

— Да, точно. И что с ним?

— Застрелили его на пограничье.

— И кто застрелил?

— Неизвестно. Живица говорил, что вез его из Рубежевичей до Ракова, под Вольмой кто-то стрелял по ним из лесу и попал в Сашку.

Принимаюсь слушать внимательно. Но делаю вид, как и раньше, что разговор меня вовсе не интересует.

— Может, счеты сводили?

— Черт их знает! Хотя любили все Сашку Веблина, мог и врагов иметь. А может, Живица приврал чего со стрельбой той. Он вчера мозги себе вышиб.

— Кто? Живица?

— Так.

— Чего это он?

— По пьяни взбрело в голову. Вчера похороны Веблина были, потом сестра поминки справила. Так он по случаю и напился, а вечером пошел домой, а на рынке возьми да и выпали себе из парабеллума в рот.

Услышав такое, я просто омертвел.

— Может, сам он в том убийстве замешан, а? Ну, Веблина? А теперь побоялся, что всплывет, и возьмутся за него…

— Может быть. Дело темное. Черт тут ногу сломит. Вон, этого тоже за стрельбу арестовали, — полициант кивнул в мою сторону.

Я понял, что второй полициант только что вернулся из отпуска и не знает местечковых новостей. Он меня за руку тронул и спрашивает:

— Э, пане… за что его пан подстрелил?

— Кого?

— Ну, того…

— Алинчука, — добавляет второй.

— Дрянь он.

Полицейские понимающе переглядываются: тот еще фрукт! Снова закуривают. «Живицы нету! — проносится в моей голове. — Застрелился!»

И вдруг так мне захотелось самому про все разузнать! Поверить не мог в то, что Живица себя убил. Что-то не так здесь… Может, еще есть какой Живица?

В ту минуту родилась во мне твердая решимость: должен я удрать и разузнать все, должен!

И вот я украдкой, но внимательно изучаю полициантов. Они уверены, что я не удеру. Сидят, расслабившись. Курят. Карабины держат промеж колен.

Соскочить с саней вбок не удастся — задержат. А если оттолкнуться ногами от саней да кувыркнуться назад? Так можно выскочить, и руки свободные не нужны. Вот только на голову бы не упасть…