Любовник Большой Медведицы - Страница 44

— Может, выпьешь? — спросил Еся. — Вишневка есть отличная. Жена делала. Золотые руки!.. Ах, какие у женщины руки! Брил-ли-ан-то-вы-е!

Принес графинчик вишневки, и выпили мы с ним несколько рюмок. Жиды стаканами пить не любят. Начали говорить о разном. Про мой засып Гусятник уже знал.

— Кто-то нас заложил у Бомбины, — говорю ему. — Иначе ни за что бы они мелину нашу сами не отыскали! Засада была. И засели, точно зная, что мы идем. Понимаешь?

— Его работа! — заявил Еся убежденно.

Ни имени, ни фамилии Альфреда сказано не было. Но я и так хорошо понял, про кого он.

— Его, говоришь, работа?

— Его. Что б мне счастья не знать! Чтоб я так за женой и детьми смотрел! Его.

Еся замолчал. Молчал и я. Долго это длилось. Потом, неожиданно для себя, говорю:

— Мне машина нужна.

— Машина? — Еся посмотрел на меня пытливо.

— Так. Добрый ствол хочу. На все сто с гаком! Чтобы надежно.

— Я тебя понимаю, — Есины глаза заблестели.

Начал обстоятельно, со знанием дела рассказывать про достоинства и недостатки разных систем. Но я лекцию прервал.

— Я в бижутерии этой тоже не новичок, — говорю. — Наган хочу. Автоматику мне не нужно, я не воевать собрался. А наган — самый надежный ствол.

— Так, так, самый надежный… Знаешь что? Ты подожди малость. Вишневочки еще выпей. Жена делала. Бриллиантовые, говорю тебе.

— Знаю, знаю, бриллиантовые руки.

— Так. А я сейчас.

Не знаю, почему именно тогда захотелось мне купить револьвер, когда узнал про самоубийство Гели. Конечно, Альфреда я ненавидел, но убивать его вовсе не хотел. И мысли такой не возникло. Но думал вернуться вскорости к работе контрабандиста. Еще когда сидел в ЧК и ДОПРе, решил: если снова буду ходить за границу, то лишь как Алинчуки, со стволом. Знал: Альфред не упустит мне навредить и уже пару раз не упустил, но убивать… Мне сама мысль человека убить противна была. Что угодно сделать, свинью какую подложить, но не убивать.

Гусятник вскоре вернулся. Замкнул двери. Проверил, плотно ли задернуты шторы. Затем вынул из бокового кармана пальто завернутый в бумагу, многократно перевязанный шнурком сверток. Шнурок разрезал перочинным ножом, бумагу развернул и показал мне матово лоснящийся вороненый наган. Офицерский, самовзвод. Гусятник нажал несколько раз на крючок. Боек поднимался и с сухим щелчком входил на место.

Я осмотрел револьвер: новый, чистый. Работал без задоринки. Приятно было в руке его держать. Гусятник, видя, что оружие мне понравилось, усмехнулся, поцеловал кончики пальцев и сообщил:

— Как часы тикает!.. Семь лбов с одного барабана наверняка!

— А патроны?

Еся вынул из кармана две картонные пачки.

— Тут полсотни. Если еще понадобится, ко мне приходи. Продам хоть тысячу.

— Сколько?

— Столько, сколько я сам за него отдал. Я не торгую.

— Сколько?

— Десять.

— Даю пятнадцать! — и протянул ему пятнадцать рублей.

Но Гусятник пятирублевку мне вернул.

— Я сказал, не хочу на тебе зарабатывать! Когда б у тебя денег не было, даром бы тебе отдал!

Стал прощаться я с Есей. В сенях говорю ему:

— Ты не думай, что это я на Альфреда.

— Я про него вообще и не вспоминал.

— Это для того, чтоб в Советах гадам не попасться. Хамы любят засады на нас делать, можно и нарваться часом.

— Так, так, знаю, — сказал на это Гусятник, отмыкая мне двери во двор.

— Доброй ночи! — желаю ему. — А вишневка отличная!

— Счастливо! Это жена делала. Брил-лиан-то-вы-е руки!

Пошел я темным заулком. В голове шумело от вишневки. Задержался немного. Посмотрел на небо, нашел Большую Медведицу. Вынул из кармана наган, зарядил. Было приятно держать в ладони выгнутую, шероховатую рукоять револьвера. Зажмурив левый глаз, прицелился в звезды. И рассмеялся. Подумалось мне, что теперь есть у меня два наилучших друга: Большая Медведица с семью звездами, не раз помогавшими мне найти правильную дорогу, и наган с семью патронами, способный в нужде защитить меня.

В ДОПРе слышал от уголовников: семь — счастливое воровское число. Может, потому так посчитали, что семерка видом напоминает отмычку?

6

Третью неделю живу у Мужанского. Не хочу возвращаться к Трофидам. У них сейчас угрюмо, все понурые. Юзеф совсем не ходит за границу, за мать боится. Она после смерти Гели оцепенела как-то, перестала говорить. Да и не нужен я им в доме, к чему хлопоты лишние? Я Юзефу сказал. Он согласился — ведь правда же.

А я себя никогда так хорошо не чувствовал, как теперь, поселившись у Мужанского. Старый часовщик полсвета объехал. Видел много интересного в чужих краях и вечерами за самоваром рассказывал нам истории, великое множество. Каждый день поутру шли мы с Юлеком и Петруком купаться на Ислочь, а после завтрака шли по окрестным лесам. Собирали грибы и ягоды, а потом ложились на мягкий мох и долго лежали неподвижно, глядя в далекую, глубокую синь неба на торопливые, легкие, веселые облачка.

Петрук всегда брал с собой книжку и часами читал нам. Мы слушали. Иногда я засыпал, а потом расспрашивал Петрука, что случилось после того места, на котором заснул.

— Спать не нужно! — отчитывает сурово Петрук, но дает себя уговорить и пересказывает проспанное, соединяя нить действий.

Потом читает дальше.

Около полудня раздеваемся, загораем. К обеду возвращаемся домой, принося с собой запах леса и веселое настроение. Бася, рябая служка Мужанского, подает обед. Садимся и едим, каждый за двоих. Пьем пиво. А водки не пьем, я уже долго водки не пью.